Список книг
|
« Предыдущая | Оглавление | Следующая » Кассо Л.А.
Понятие о залоге в современном праве
Глава V. Отличительные черты древнерусского залогового праваВ литературе, касающейся истории нашего залогового права, до сих пор на первом
месте стоит известная монография Мейера[907]. Результаты, к которым он пришел, сводятся приблизительно
к следующему: до начала XVIII века залоговая сделка в московском государстве
всегда устанавливала право собственности в пользу залогодержателя. Эта собственность
высказывалась не только в пользовании и владении залогом, но и в праве распоряжения
заложенной вещью. Эта собственность вытекает, в глазах Мейера, из самой передачи
обеспечительного объекта, без которой нет настоящего залога. При такой форме
реального кредита непосредственная передача вещи стоит на первом плане и до
такой степени устраняет значение долгового правоотношения между контрагентами,
что недействительность залога может влиять на личную связь должника и кредитора.
Роль залогодателя сводится таким образом к праву выкупа заложенной вещи из рук
кредитора, имевшего до того временное право собственности на нее[908].
Результаты, добытые Мейером и сильно напоминающие точку
зрения германистов до Albrecht'a, основаны главным образом на закладных,
напечатанных в Актах юридических, так как законодательные памятники до уложения
дают по этому вопросу лишь скудный материал. С тех пор, что вышла работа Мейера,
число старых закладных, сделавшихся доступными благодаря их напечатанию в новых
сборниках, несколько увеличилось; ниже будет указано, в какой мере они могут служить
опорой для критической оценки взгляда Мейера.
Прежде всего нужно отметить, что Мейер не коснулся в своем
очерке тех статей Псковской Судной Грамоты, в которых упоминается о залоге.
Это, впрочем, объясняется тем, что исследование Энгельмана, обратившее внимание
юристов на этот незадолго перед тем открытый памятник, вышло одновременно с
работой Мейера. В Псковской Грамоте одна статья[909]
касается, по-видимому, залога недвижимости; толкование ее затруднительно уже потому,
что внешний вид текста допускает вариант. Повторяющиеся трижды слова "заклад
грамоты" могут быть также прочитаны "закладные грамоты". При первом чтении "заклад
грамоты" получается впечатление[910], что мы
имеем здесь залог недвижимости посредством traditio cartae, т. е.
посредством передачи крепостных актов на недвижимость, как в вышеприведенных
сделках германских территорий: собственник сохраняет обладание заложенной вещью,
но он не может отчуждать ее, так как он лишается документов, удостоверяющих его
право распоряжения. Но против этого толкования говорит множественность
залоговых прав, упоминаемых в данном месте Псковской Грамоты. Трудно себе представить
на самом деле, что после передачи документов, на основании которых владел
залогодатель, последний мог таким же путем установить второе, третье и четвертое
залоговое право. Если же читать "закладные грамоты", то это место получает
тогда значение допущения множественности закладных сделок с одним и тем же
участком в роли обеспечительного объекта, из чего пришлось бы тогда заключить,
что по крайней мере для Пскова, вопреки противоположному взгляду Мейера, наше
древнее право знало форму обременения недвижимости с оставлением ее в руках залогодателя.
Но нельзя не признаться, что читателя Судной Грамоты приводит здесь в смущение
именно эта множественность залоговых прав на одну и ту же вещь. неужели в России
XIV века можно было устанавливать на одну клеть до пяти закладных? Кроме того,
странно, что залогодержатели получают здесь соразмерное удовлетворение без
всякого преимущества в пользу старшинства. Нужно, кроме того, заметить, что это
место, как большинство статей Грамоты, имеет чисто процессуальную цель: решение,
которое оно содержит, выставлено, вероятно, ввиду затруднений, вызванных
множественностью кредиторов. Очень возможно, что залогодатель закладывал при
жизни одну и ту же недвижимость целому ряду лиц, не предупреждая их о
предшествующих залогах, так что после смерти оказывалось несколько притязаний,
которые пришлось удовлетворить, так как все кредиторы имели право на
возвращение данных взаймы денег.
Это место, таким образом, вряд ли в состоянии служить
достаточным аргументом в пользу залога без передачи владения в Пскове. Из него
можно скорее вывести, что здесь допускалось направление взыскания против
недвижимости, так как соразмерное удовлетворение и упоминание о выкупе родичей
предполагает продажу данного участка. По всему вероятию, некоторым статьям
нашего сборника древнерусского городского права и не суждено раскрыть нам свой
таинственный смысл. Желательно было бы, например, выяснить значение слова "заклад"
в том случае, где говорится о недействительности займа без заклада, когда
занятая сумма выше рубля[911]. Неужели
в торговом городе с обширными сношениями чисто личный кредит подвергался такому
ограничению? Не означает ли здесь заклад скорее акт, совершенный при соблюдении
особых формальностей?[912]
Несомненно во всяком случае, что в Псковской Грамоте заклад не всегда
обозначает право залогодержателя на данное ему обеспечение; мы встречаем это
слово в смысле требования должника на возвращение ему обеспечения по уплате
долга[913].
Из статей Псковской Грамоты, посвященных закладу движимости
и распределяющих процессуальные обязанности в случае пререканий между сторонами[914], особенный интерес заслуживает
ст. 31[915]. Из нее можно вывести, что отдача
по крайней мере движимой вещи в залог избавляла должника от дальнейшей
ответственности, даже если впоследствии обнаруживалось, что стоимость
заложенной вещи не достигала занятой суммы. Кредитору, конечно, интересно было
знать, намерен ли залогодатель выкупить свою вещь, и этим объясняется вызов в
суд, о котором упоминается в данной статье. Там же приведены слова, которые
произносились в суде должником, когда он предпочитал отказаться от вещи. Для
этого нужно было формальное отречение от собственности и еще вдобавок отрицание
долга: истец тем самым приобретал бесповоротное право на вещь, а, с другой
стороны, возможность взыскивать долг с ответчика устранялась окончательно. В
этом судебном, чисто формальном, акте в сущности высказался взгляд на залог как
на достаточный эквивалент за занятые деньги, и этот принцип сохранился, как
известно, до настоящего времени в Своде Законов.
Если мы теперь перейдем к рассмотрению юридических актов московского
государства, то мы найдем в большинстве из них подтверждение взгляда Мейера на
залог как на сделку, в силу которой вещь, служащая обеспечением, переходит
непременно в руки кредитора. В этих актах встречаются выражения "за рост
владети"[916] и "в дворе жити"[917], "за рост пахати"[918], "за рост косити"[919], "сено возить"[920],
"бить и седети"[921]. Они
наглядно показывают, что в этих случаях в силу залоговой сделки вещь переходила
к кредитору и что плоды, ею приносимые, заменяли проценты с занятой суммы[922]. В тех же актах, где упоминается
о пользовладении, предвидится конечный пункт данного правоотношения, а именно:
пропущение должником установленного срока для уплаты долга. С этой просрочкой
было связано окончательное укрепление участка за кредитором; впредь должник уже
не допускался к внесению занятой суммы и он лишался тогда безвозвратно заложенного
им объекта. Закладная превращается в купчую, говорят акты, "и мне до того
заклада дела нет"[923], пишет
должник на этот случай в закладной, выражая тем самым, что он после просрочки
отказывается от всякого притязания на вещь.
Все это дает нам картину, несколько напоминающую т. н.
ältere Satzung германского права или французский engagement. Но этим описанием
подобного вида залогового обременения Мейер не ограничивается: он далее
выставляет принцип, что до указа 1737 г. русское право другой формы залога не
знало или, другими словами, что до половины XVIII века всякая залоговая сделка
влекла за собой непосредственный переход вещи в руки кредитора и что, кроме того,
этот переход давал кредитору немедленно право собственности, так как до самого
конца XVII столетия наше правосознание не могло себе представить фактическое обладание
отдельно от права собственности.
Против этого утверждения было уже указано на слова, встречающиеся
почти во всех закладных: должник, отдавая свою вещь залогодержателю, обещает
своему контрагенту, что данный объект никому не заложен и он, кроме того,
обязывается вознаградить кредитора, если тем не менее отдаваемая в залог вещь
окажется впоследствии уже заложенной другому лицу. Из этих слов[924]
можно было бы, конечно, вывести, что московское право знало также залог без
передачи владения, раз заложенная вещь могла оставаться в руках должника и
служить объектом перезалога. Но сторонники взгляда Мейера имели бы право
возразить на это, что в тех же актах упоминается об очистке не только от
закладных, но и от купчих на закладываемую вещь; а так как купля-продажа всегда
связана с передачей владения, то нельзя вывести, что упоминаемые в актах закладные,
которые могли бы существовать на то же имущество, не имели целью непосредственной
передачи вотчины кредитору. Можно думать, что это заявление со стороны
залогодателя, что вещь никому не заложена, вносилось в закладную для успокоения
залогодержателя, которому ввиду негласности залоговых сделок трудно было
убедиться, что данная недвижимость не находилась уже в обладании третьего лица
или не была обещана уже другому кредитору.
Более сильным аргументом против обязательности непосредственной
передачи вещи при залоге могли бы далее служить те акты, где говорится о закладе
и залоге имуществ без упоминания об изъятии вещи из рук должника. Некоторые из
таких грамот были уже известны Мейеру, которому пришлось обратить на них
внимание для проведения своего взгляда[925].
Он прямо отрицает значение этих документов[926]
для истории древнего залога, так как, по его мнению, одни указания со стороны
должника на обеспечение - даже когда при этом употребляются слова "заклад",
"заложил" - не могут считаться установлением залогового права, если только вещь
остается в руках залогодателя, а должны быть рассмотрены как простое обещание
имущественной ответственности. Эти грамоты играли бы, таким образом, роль
вышеупомянутых древнефранцузских договоров, устанавливающих в
смысле допущения обращения взыскания против недвижимости должника.
Трудно, конечно, обосновать это толкование Мейера,
вызванное, очевидно, желанием устранить аргумент против его теории о переходе
права собственности на обеспечительный объект. Но можно во всяком случае
рассуждать следующим образом: эти акты не должны быть причислены к настоящим
закладным не потому, как полагает Мейер, что они оставляют вещь в руках
должника, а потому, что они не содержат никакого определения о судьбе
"заложенного" объекта по наступлении срока уплаты. В них, как вообще во всех
заемных кабалах, не обеспеченных залогом, упоминается о том, что в случае
неисполнения обязательства кредитор будет иметь правеж[927],
т. е. право принимать меры личного взыскания; но в них не сказано, что он
по просрочке долга получает обладание вещью или по крайней мере возможность
удовлетворяться из ее стоимости; не видно, одним словом, чтобы положение этого
кредитора отличалось от правомочий обыкновенного заимодавца; а на самом деле
трудно себе представить, чтобы залогодержатель при установлении залога (в
общепринятом смысле) отказался от таких существенных правомочий. Вот почему эти
акты, с которыми встретился уже Мейер и число которых увеличивается вследствие
появления новых сборников актов[928], должны
при рассмотрении данного вопроса играть, так сказать, нейтральную роль. Ввиду
сомнительности их залогового характера они не могут быть приведены ни против
обязательности перехода залога в руки кредитора, ни в пользу этой передачи[929].
В самых Актах юридических, которыми пользовался Мейер,
встречается одна закладная[930] второй
половины XVI столетия, которая не могла ускользнуть от него[931].
Там отдается участок в залог, но условие "за рост пахать" выговаривается только
на случай просрочки; до этого момента проценты определяются деньгами, так что
залогодатель, если пожелает освободиться от долга, обязан внести, кроме
капитала, еще рост - на пять шестой. Из этого как будто явствует[932], что воздействие кредитора на
вещь поставлено в зависимость от неуплаты долга; до наступления этого момента
вещь остается в руках должника, но с обременением в пользу заимодавца. Впрочем
в наших сборниках актов довольно много таких закладных, где участь залога до
наступления срока возвращения занятых денег не совсем для нас ясна[933]. Все они признают право
кредитора на вещь по просрочке долга; но относительно предварительного периода,
когда еще неизвестно, будет ли уплачен долг, нет указаний. Очень возможно, что
вопрос о предоставлении пользования залогом решался в таких случаях путем
устных соглашений, до нас не дошедших.
Нельзя тем не менее сомневаться в том, что был известен
залог и без передачи владения. описание закладываемой вотчины, которое встречается
во всех закладных, имеет целью установить место нахождения и стоимость данного
объекта и, конечно, не предрешает вопроса о пользовании. Последнее могло
принадлежать и залогодателю: в Актах, до юридического быта относящихся,
встречается залог двора[934], причем
оговаривается, что когда кредитор будет приезжать в Новгород, он будет иметь
право останавливаться в усадьбе должника, который в свою очередь обязывается
содержать этот двор в состоянии, соответствующем его назначению. На случай же
неуплаты долга двор становится достоянием кредитора[935].
Здесь, таким образом, наблюдается установление залогового права с оставлением
владения у залогодателя.
Но, кроме того, бесспорное доказательство в пользу допущения
такого владения представляют два акта Холмогорской и Устюжской Епархий[936], после обнародования которых
вряд ли можно теперь выставлять залоговое пользование кредитора как
единственную форму поземельного кредита в Московском Государстве. Один из этих
актов составлен задолго еще до уложения и притом в одной из отдаленнейших
территорий, так что вряд ли можно усмотреть здесь влияние литовского права. №
15 (1635 г.) гласит: "... а в тех есми денгах заложил двор свой ... да полозку
землицы ...; а до сроку владети и жити заимщику, и с подворною землею. А не
поставлю заимщик денег на срок, и тем закладом владеть вперед ему ... Якову
(заимодавцу) ...". То же самое № 22 (1671 г.): "... до сроку тою землею владети
мне заимщыку. А не поставлю заимщык на срок денег, и после сроку тою землей
владеть по сей закладной ему старосте ...". Эти два примера достаточно ясно
говорят в пользу залога без передачи владения, в пользу формы вещного
обеспечения, соответствующей neuere Satzung германского права. Из того факта,
что среди отпечатанных в сборниках актов преобладают[937]
закладные с передачей владения, явления, может быть, чисто случайного, нельзя
во всяком случае сделать абсолютно верный вывод.
Очень возможно, что среди актов, еще не опубликованных,
найдутся и впредь другие закладные, устанавливающие залоговое право с оставлением
вещи в руках закладчика. В собрании историко-юридических актов Беляева,
описанных[938], но еще не напечатанных,
мы находим, например, закладную 1581 г.[939],
в которой упоминается, что по наступлении срока платежа залогодатель "угодья
своего лишен" - "а мне Федору (заимодавцу) тем угодьем владеть". Не означает ли
это, что до наступления срока вещь оставалась в руках должника?
Во всяком случае можно, не ошибаясь, сказать, что в
Московском Государстве передача вещи не считалась conditio sine qua non для
залогового обременения, и если, по мнению Мейера[940],
до начала XVIII столетия наше правосознание еще не различало владения от
собственности и приравнивало к понятию о праве всякое фактическое обладание, то
придется признать, что, когда залог оставался в руках должника, собственность
принадлежала последнему, а не кредитору.
В литературе[941] было
указано на то, что в уложении[942] залогодержатель
в своих обязанностях к находившейся у него в закладе вещи отождествляется с
хранителем поклажи, из чего можно, конечно, вывести, что залоговое обладание не
смешивалось с правом собственности. Эта статья уложения царя Алексея
Михайловича взята из Литовского Статута[943],
но она, по-видимому, соответствовала воззрениям московского права.
Впрочем Мейер основывает свою конструкцию о древнем залоге
как о непосредственном переходе права собственности к кредитору не только на
его будто бы обязательном пользовладении, но и на праве распоряжения,
принадлежащем ему еще до просрочки. Он нашел в рассмотренных им актах
упоминание об отчуждениях заложенной вещи со стороны кредитора и вывел из этого
заключение, что с пользовладением залогодержателя было связано для него и право
распоряжения[944]. Даже если предположить[945], что эти места относятся к
распоряжениям, последовавшим до наступления того момента, когда он в силу
просрочки становится окончательным хозяином вещи, то это еще не предрешает
вопроса о праве собственности. Мы выше встречались с такими распоряжениями при
старой Satzung и мы видели, что подобные отчуждения не могут подорвать право
должника на возвращение вещи по уплате денег.
При этом нужно заметить, что не особенно удобно применять
римские понятия к институтам московского периода, по отношению к которым вряд
ли удастся провести безусловную грань между собственностью и jura in re aliena.
Кто знаком с древнегерманским правом, знает, как трудно определить иногда, кому
принадлежит право собственности на известную недвижимость; термины dominium directum
и dominium utile отражают это дробление правомочий.
Если считать собственностью самое неограниченное воздействие
человека на вещь в известную эпоху и в известной области, то у нас в Московском
Государстве найдутся, конечно, правомочия, соответствующие этому растяжимому
определению. Права церковных учреждений на вотчины близко подойдут к понятию о dominium;
простор воли частного лица по отношению к купленным участкам также может быть
назван собственностью. Но зато при обладании родовыми недвижимостями замечаются
ограничения, происходящие, по всему вероятию, от того периода времени, где
право на такое имущество принадлежало множественности лиц, т. е. роду.
Ограничения в правомочиях собственника родового имущества обнаруживаются
наглядно только тогда, когда он желает воздействовать определенным образом на
данную вещь, именно, когда он приступает к безвозмездным отчуждениям. Наоборот,
при залоговом обладании до просрочки стеснение правомочий кредитора
высказывается помимо всякого действия с его стороны. Прекращение его права на
вещь может последовать в любой момент, если до просрочки должник внесет деньги.
Таким образом, даже если называть то, что получает вместе с владением
залогодержатель, собственностью, все-таки в этом правомочии нужно будет
отличить два периода: обладание вещью до просрочки, когда оно подвергается
риску прекращения, и обладание по наступлении срока, после которого отношение
кредитора к вещи получает окончательный характер[946].
Эта перемена в объеме правомочий залогодержателя мало согласуется с немедленным
приобретением права собственности, которое отстаивает Мейер. Отметить ее можно
во всех сделках, устанавливающих действительное залоговое право. По этому
поводу в сделках почти всегда говорится, что закладная тогда превратится в
купчую: это выражение имеет лишь картинное значение и ее помещение в закладном
акте необязательно для осуществления прав залогодержателя[947].
Выражением "закладная ему купчая" обозначается только наступление второго
периода в обладании кредитора, который вместо временного и подлежащего прекращению
владения получает все выгоды окончательного отчуждения; закладная в его руках с
этого момента играет роль купчей крепости, т. е. доказательства
бесповоротного приобретения вещи. Для обоснования своего права по отношению к
третьим лицам залоговому приобретателю нужно иногда доказывать, что
залогодатель имел право распоряжаться вещью, ввиду чего мы в некоторых актах
можем отметить обещание должника выдать после просрочки кредитору те грамоты, на
основании которых он (залогодатель) владел прежде участком[948].
Этот момент просрочки отодвинут Мейером на второй план, так
как при его построении о непосредственном переходе права собственности вместе с
владением в момент установления залогового права главное значение имеет именно
приобретение этого обладания. Однако нас невольно поражает, что как только
правильность вотчинных отношений на-чинает входить в круг забот московского
правительства, как только устанавливается регистрация недвижимостей,
законодательство отчасти из фискальных соображений обращает внимание на момент
просрочки. Уло-жение, кроме явки закладной по совершении[949],
требует еще записи просроченного участка в Поместный Приказ[950];
вторая запись имеет целью укрепить бесповоротно недвижимость за залогодержателем.
Для этого, конечно, должно быть бесспорно, что залогодатель имел право распоряжаться
данной вещью, и если будет предъявлено притязание другого лица, Приказ не может
справить участок за залогодержателем[951]. Нет при
этом основания предполагать вместе с Мейером[952],
что указ 21 июня 1670 г[953]. отменил
обязательность вторичной записи закладной после просрочки: мы имеем сделку 1672
г., свидетельствующую о такой явке в Поместный Приказ по наступлении срока и
неуплате со стороны залогодателя[954].
Рассматривая выше германское право, мы видели, что там
нелегко иногда различать чистую залоговую сделку и куплю-продажу с правом
выкупа, под которой скрывается заем[955].
Несмотря на то, что в наших закладных залогодатель неоднократно употребляет
слова "а не выкуплю я", то тем не менее нельзя сказать, что эти сделки являются
с внешней стороны куплями и что в них заемное обязательство скрыто[956]. Наоборот, все эти сделки
начинаются словами "занял я", а в самом тексте договоров неоднократно
упоминается о занятых деньгах, об обязанности возвратить эти деньги к
определенному сроку[957]. эти
выражения не употреблялись бы, если сделка имела внешний вид купли-продажи с pactum
de retrovendendo. Но если наличность долгового момента в этих актах является
несомненной, то его, конечно, нельзя рассматривать с точки зрения учения о главном
обязательстве, обеспеченном придаточным залогом в римском смысле. В наших
заемных кабалах залогодатель является обязанным субъектом, но его долг носит
тот особенный характер, что эквивалент занятой суммы уже предоставлен кредитору
в виде залога. Если должник заявляет о своем желании возвратить деньги, то он
уплачивает тогда соответствующую сумму иногда с процентами[958],
но кредитор не имеет возможности воздействовать на личность должника[959]. Личный иск дается кредитору
только тогда, когда заложенная вещь изъемлется из-под его власти третьим лицом,
потому что отдача в залог оказывается впоследствии неправомерной[960]. В таком случае залогодержатель
выступает в качестве истца и требует[961]
возвращения отданных денег с приложением возможных убытков; условия,
установленные в момент составления закладной, изменились по вине залогодателя и
вследствие деятельности последнего предоставленный эквивалент устранен, так что
должник здесь принуждается к возвращению занятых денег[962].
Но если заложенная вещь пропала случайно, без вины залогодателя, то нет
перемены в характере договорной связи контрагентов: эквивалент, находящийся в
руках кредитора, считался достаточным удовлетворением и такое случайное
уничтожение не расширяет прав кредитора по отношению к должнику, не нарушившему
своей обязанности[963].
Если мы теперь на основании рассмотренных актов определим
древне-русский залог до указа 1737 г., то нужно будет искать его отличительную
черту не в отчуждательном характере залоговой сделки, как это делает Мейер, ибо
всякий залог содержит отчуждение, и не в передаче владения заложенным объектом
кредитору, так как встречаются несомненные указания на оставление вещи в руках
должника до наступления срока уплаты долга. Отличительной чертой всех дошедших
до нас закладных является просрочка залога в смысле окончательного и
бесповоротного приобретения права на вещь залогодержателем в случае неуплаты со
стороны залогодержателя. Это приобретение является ultima ratio залогового обременения;
оно считается удовлетворением кредитора, который получает таким образом всю
заложенную вещь, а не только ту часть ее стоимости, которая соответствует
размеру долга. Выражаясь на немецком юридическом языке, мы имеем здесь Verfallpfand,
а не Distractionspfand. Но зато заложенная вещь считается безусловным
эквивалентом за полученные деньги, и другого взыскания залогодержатель не
имеет. Залоговая сделка заключается именно с целью устранить личность должника
от всякой ответственности, и это соображение прямо высказывается в некоторых
закладных: ": а мне Титу по сей кабале после срока на Ивана денег не правити"[964].
Если мы теперь обратимся к законодательным памятникам, то мы
в них найдем подтверждение характеристики залоговых сделок. Заложенная вещь
являлась, как мы только что видели, единственным предметом удовлетворения для
кредитора: вещная гарантия считается полным эквивалентом занятым деньгам и этим
объясняется ст. 85 Судебника Иоанна IV. Она именно предполагает[965],
что кредитор при таком порядке вещей не должен давать взаймы больше, чем
заложенная вотчина стоит, так что в случае выкупа родичей выкупная сумма будет
определяться настоящей стоимостью вотчины, а не размером занятых денег[966].
В высшей степени интересен указ 11 января 1557 г.[967], изданный в связи с другими
узаконениями, имевшими целью облегчить по крайней мере временное бедственное
положение должников в Московском Государстве путем регулирования роста и
рассрочек платежей. Этот указ нормирует особенно заемные долги, обеспеченные
недвижимостью с передачей последней в руки кредиторов, и для ускорения
погашений постановляет, что эти недвижимости должны возвращаться залогодателям,
которые в течение пяти лет обязаны будут внести капитал и вдобавок
установленный указом процент. Но это возвращение вещи должнику не умаляет интенсивности
обеспечительной гарантии: закон постановляет, что если в течение пяти лет долг
не будет уплачен, вотчина возвращается кредитору; если же должник успеет в
промежутке вопреки запрещению закона продать недвижимость третьему лицу, она
отнимается у последнего и отдается залогодержателю; приобретатель же может
обратиться с личным иском к продавцу.
Этот указ, таким образом, рисует нам наглядную картину
залога с оставлением владения у должника; очень возможно, что в эту эпоху такая
форма являлась новшеством и что законодательство тогда уже, как и впоследствии,
указывало путь развития нашему реальному кредиту. Во всяком случае эта
обязательность оставления владения у должника носила лишь временный характер, и
закон позволял по истечении этих пяти лет совершение новых закладных с
непосредственным переходом вещи к кредитору.
В статьях уложения Царя Алексея Михайловича, упоминающих о
залоге, встречаются постановления, явно указывающие на непосредственную
передачу вещи в момент установления обеспечения[968],
рядом с другими, где упоминается о закладных как об актах, на основании которых
была приобретена вещь, так что в этих случаях не исключена возможность передачи
вещи лишь по просрочке долга[969].
Нужно заметить, что залоговое владение было связано с
несомненными выгодами для приобретателя: пользование плодами вещи давало
кредитору возможность обходить постановление уложения, воспрещающее рост[970]. И, кроме того, закладные сделки
часто скрывали действительное отчуждение, когда мнимый заимодавец принадлежал к
сословию, которому не было доступно приобретение известной категории недвижимостей:
когда тяглый двор закладывался беломестцу, то залоговое обеспечение скрывало у
нас, как во Франции и в Германии, отчуждательную сделку in fraudem legis.
Уложение[971], как видно, преследовало
эти сделки, угрожая не только уничтожением вещного перехода и
недействительностью обязательства, но, кроме того, и телесным наказанием.
Однако это воспрещение оказалось, по-видимому, недостаточным и впоследствии пришлось
его возобновить[972].
Залог в уложении является безусловно связанным с
окончательным присвоением вещи в случае просрочки[973];
нигде там не упоминается об обязанности для кредитора продавать заложенный
объект и удовлетворяться из его стоимости в размере долга. Интересно даже
отметить, что уложение воспроизводит слова, встречающиеся в закладных: в случае
просрочки - должнику "до вотчины дела нет", она становится бесповоротно
достоянием залогодержателя. Залог служит единственным эквивалентом в руках кредитора;
однако мы уже выше[974]
отметили, что в уложение[975] проникло
из Литовского Статута переделанное положение Саксонского Зерцала, на основании
которого кредитору в случае пропажи заложенного скота принадлежит личный иск в
половинном размере уничтоженной стоимости. Эта, хотя и частичная, победа
римской придаточности мало соответствовала только что отмеченному характеру
залогового права московского периода. Вошла ли в действие эта норма иноземного
права, рецепированная составителями уложения, и сохранилась ли она долго в
нашем праве? Трудно ответить на этот вопрос, как вообще трудно себе составить
ясную картину нашего гражданского права в XVII веке, основанного главным
образом на обычае. Поучительно во всяком случае чтение указа 26 августа 1727 г.[976]; в нем говорится вообще о
пропаже заклада и закон решает, что, если уничтожение данного объекта не
причинено нерадением закладодержателя, последний не отвечает, но что он, с
другой стороны, не может вовсе требовать с залогодателя уплаты заемных денег.
Подобное решение мотивируется тем, что заклад должен был служить предметом
удовлетворения и что в большинстве случаев этот объект по своей стоимости
превышает размер долга; это значит, другими словами, что залогодатель, отдавая
вещь в заклад, исполнил уже то, к чему он мог быть принужден, и что случайное
событие не в состоянии лишить его выгодных последствий этого действия. Такое
решение вполне соответствует русскому национальному взгляду на заем,
обеспеченный закладом, и этот взгляд, сохранившийся до настоящего времени[977], по-видимому, устранил положение
литовского права о закладе животных.
Если теперь обратиться к западной России для обозрения
залоговых обеспечений, встречающихся в территориях, вошедших в состав литовского
государства, то мы найдем в опубликованных сборниках актов прежде всего заставное
владение, т. е. установление залогового права с непосредственной передачей
вещи кредитору, который обыкновенно пользуется плодами заложенного ему участка[978]. Эта передача за деньги, однако,
не смешивается с обыкновенной куплей-продажей, имею-щей целью бесповоротное
отчуждение[979], и, как видно, для
заключения залоговой сделки была установлена даже особая форма[980].
Пользовладение[981] вещью
превращается в окончательное правоотношение лишь по наступлении обозначенного в
договоре срока[982];
получение этой вещи на правах собственности является тогда единственным
возмещением за долговую сумму. Лишь в тех случаях, когда закладываемая вещь не
соответствует обещанным качествам[983] или
когда она отнимается третьим лицом[984], может
быть предъявлен иск об уплате к залогодателю.
Рядом с этой формой залога недвижимости встречаются уже в XV
веке сделки, где обеспечивающий участок остается в руках должника до срока
уплаты[985], причем залогодатель обязывается
не отчуждать дотоле участка, которым он обладает[986].
Особым подвидом залога, о котором упоминает и Литовский Статут[987],
является обеспечение вена жены на недвижимостях мужа[988].
Как известно, подобное обременение простиралось на третью часть недвижимого
имущества, которая после смерти мужа поступала к вдове[989].
Таким образом устанавливалась в сущности верная и определенная вдовья доля из
наследства умершего супруга. Но залоговый характер этого обременения все-таки
обнаруживался после смерти жены: ее наследники имели требование о возвращении
им стоимости вена и это требование было обеспечено залогом на недвижимостях
мужа; последние освобождались от этого долга, когда наследники мужа уплачивали
данную сумму[990].
Ни в актах, ни в Литовском Статуте мы не находим указаний на
обязанность для залогодержателя продавать просроченный участок и выдавать
должнику hyperocha. Но ввиду возможности залога недвижимости без владения в
Статуте рассматриваются случаи, где вотчина, заложенная одному лицу, была
впоследствии перезаложена другому[991]. Вторая
закладная признается действительной, и на суде, как видно, лежит обязанность
производить оценку: если сумма первой закладной равняется стоимости залога, то
вотчину получает первенствующий залогодержатель, а второй обращает свое
взыскание против остального имущества должника как простой хирографарный
кредитор. Если же заложенная вотчина достаточна для удовлетворения обеих
закладных, то одному из залогодержателей предлагается обладание с обязанностью
удовлетворить другого. Когда ни один из них не желает получить это обладание,
имение закладывается третьему лицу и из вырученной суммы кредиторы удовлетворяются.
Здесь, как видно, лишь весьма скромный зачаток залоговой продажи.
Раньше установилось в Литве distractio pignoris при закладе
движимости. Уже в XIV веке по отношению к закладу у евреев мы встречаем
отступление от обыкновенной формы просрочки, где по наступлении установленного
дня залогодержатель eo ipso получает окончательное право на вещь: привилегия Витовта
1388 г.[992] предписывала, однако, евреям
заявлять по наступлении срока о своих закладах представителям общественной
власти[993]. Эта мера была, несомненно,
принята в интересах залогодателей, которые страдали от безгласной просрочки[994]. В Литовском Статуте мы
встречаем две формы заклада движимости: если стороны оговорили обыкновенную
просрочку, то неуплата долга в обозначенный день ведет к окончательному присвоению
вещи со стороны залогодержателя[995]; но если
этой оговорки нет, кредитор обязан продать заложенную движимость и вырученный
излишек выдать закладодержателю[996]. При
этом Статут не постановляет, что в случае недоимки заимодавец имеет право взыскивать
ее с остального имущества должника.
Из этого вытекает, что если литовское право могло иметь в
данной области влияние на московское, то оно должно было только подтвердить у
нас ограниченный характер ответственности залогодателя, который благодаря
вещному обременению освобождался от дальнейших притязаний.
Но не повлияло ли литовское право на наше законодательство в
смысле замены залоговой просрочки и непосредственного присвоения вещи
обязательной продажей заложенного объекта? В дошедшем до нас материале
московского периода встречается одно только место, где говорится о продаже
заложенной движимости с выдачей излишка и с добавочным взысканием. Это место
встречается в одном из указов, образующих дополнение к Судебнику, именно в
указе 24 декабря 1557 г.[997], а distractio
pignoris появляется впервые в Статуте 1566 г.[998];
таким образом, вряд ли придется искать объяснение первому появлению у нас
залоговой продажи в тех романистических веяниях, которые могли проникнуть в
Московское Государство через Литву.
Это место в названном указе вводит до такой степени крупное
нововведение, что нужно или считать его загадочным[999],
или признать за ним значение резкого перехода к новому виду[1000]
залогового удовлетворения по крайней мере в учении о закладе движимости. Указ,
о котором идет здесь речь, содержит т. н. полетную грамоту,
устанавливающую пятилетнюю рассрочку для заемных должников и вместе с тем
понижение процентов на будущее время. Относительно рассрочки указ нормирует
отдельно исполнение заемного обязательства со стороны служилых и неслужилых
людей; для последних постановляется, что старые кабалы будут погашены без
роста; по новым же обязательствам, которые возникнут в течение 5 лет, рост
устанавливается в размере 10 процентов. Указ наконец касается устных займов и
постановляет, что, когда последовало признание на суде, должник, к какому
сословию он ни принадлежал, не может ссылаться на льготы, установленные здесь
законом. И вот перед этим последним пунктом долговой нормировки мы читаем у одного
только Татищева § 140: "А кто у кого займет деньги в рост, а заложит ручь,
кузнь или мониста, или ино что со сроком, а в срок и по сроке не заплатит месяц,
или два, или три, ино тому, у кого заложено, не обвестя заклада не продати и
никому не избыти, а слати к тому, кто заложил, мужи два или три и велети ему
овестити; коли деньги истинну и рост в неделю или две не заплатити, и он его
заклад продаст; а не заплатит и потом истинны и роста, и тому, у кого заклад,
нести к старосте и целовальником, и тот заклад при многих людех добрых продати
правдою, не ухитряя его государя: и возмут за тот заклад более ино ему взяти
истинна и рост сполна, а лишек отдати тому, чей заклад; а не будет того заклада
на столько, ино те деньги, чего не достанет, взяти на закладчике".
Местоположение этого изречения среди остальных постановлений
указа, посвященных совсем иным вопросам, и тот факт, что оно находится только в
одном списке, невольно наводит на мысль о возможности ин-терполяции со стороны
переписчика. С какой стати здесь в связи с установлением сроков для уплаты
заемных долгов, в связи с сокращением или даже для некоторых долгов с
уничтожением роста законодатель вводит значительную реформу в виде нового типа
залогового права? Указ вызван в сущности бедственным положением должников, а
рассмотренное место вводит обоюдоострое средство, так как продажа, особенно
ввиду экономического кризиса второй половины XVI века, легко могла повести к недоимке,
взыскиваемой путем личного иска, тогда как законодатель именно старался в этом
указе охранять должника от чрезмерных взысканий. Если, таким образом,
предположение об интерполяции в списке, которым пользовался Татищев, не
представляется невероятным, спрашивается, откуда могли быть взяты подобные,
чисто римские предписания об hyperocha и о личном иске залогодержателя? Ответ
можно, пожалуй, найти в Эклоге Льва и Константина в главе 2 тит. Х[1001], которая воспроизводится в
Кормчей книге[1002]:
Έάν τις
δανείоη τινˆ xαˆ xατ│
τ¾ν оίxείαν
δμоλоγίαn Txπρоθεσμήσας
δ χρεώστης μ¾ Txπληρώση,
πρоτρεπέσθω τоàτоν
Tx διαβασίμоυ Ð
χρεωστоύμενоς, xαί
T│ν μετ│ b xαˆ γ
πρоτρоπάς τε xαˆ
διαμαρτυρίας μ¾
θελήση Ð
χρεωστών πα¸·ησιασθÁναι
À τò ¢πόχρεων
πоιÁσαι, αÙθεντίαν
Tχέτω Ð τ│ Tνέχυρα xατέχων
Øπò ¢xριβÁ
δημоσίαν Txτίμησιν
Tggράφως δί│
ταβоυλλαρίων À xαί
Txδίxων ¢πоσημειоυμένων
ταàτα
διαπιπράσxειν, xαˆ
Tx tîν τιμημάτων τ│
xεχρεωστημένα
αÙτù παραxρατεˆν,
xαˆ τò ώς είxòς
περιττευθeν ¢πоxαθιστcν
τù χρεωστоàντι
ε" δe ¹ τîν Tνεχύρων
διαxαία
διάπρασις оÙ
σώζει τ¾ν TντελÁ
τоà χρέоυς ¢πόδоσιν,
¢παιτείτω τòν
χρεώστην τò
λειπαζόμενоν.
Этот параграф не вполне тождествен с вышеприведенным местом
указа 1557 г., но заимствование из него тем не менее в высшей степени вероятно.
В начале необходимость напоминания встречается в том и другом текстах: указанию
на содействие старосты и целовальников соответствуют слова "... δημοσίαν
Tχτίμησιν Tγγράφως
δι│
ταβоυλλαρίων À xαˆ
Txδίxων:", и наконец последние строки о выдаче излишка и
добавочном взыскании являются в русском тексте дословным переводом с греческого.
Если отрицать здесь произвольное внесение данного греческого
места при переписке указа, то остается непонятным, каким образом такая крупная
мера в истории нашего залогового права исчезла бесследно, каким образом
Уложение, которое в статьях о просрочке[1003]
проявляет несомненное знакомство составителей с положениями Литовского Статута,
нормирующих Distractionspfand рядом с Verfallpfand[1004],
тем не менее умалчивает о продаже заложенной вещи и повторяет только старую
формулу о приобретении вещи после просрочки? Если рассмотренное место указа
1557 г. содержало институт, получивший практическое значение в Московском
Государстве, то до нас, по всему вероятию, дошли бы какие-нибудь следы судебных
дел, возникших по поводу споров либо со стороны должников, требовавших продажи
заклада, либо со стороны кредиторов, вчинавших личные иски для покрытия недоимок.
Трудно себе представить для XV века такой важный поворот в развитии нашего
закладного права, особенно если иметь в виду, что до настоящего времени, по крайней
мере на основании Устава о банкротах 1800 г., в нашем праве нет еще безусловной
необходимости продавать заложенную движимость, когда эта distractio не
требуется должником и если иметь в виду, что нормальным порядком удовлетворения
до сих пор считается в Своде Законов[1005]
окончательное оставление вещи у кредитора после просрочки долга.
Примечания:
|
