Список книг
|
« Предыдущая | Оглавление | Следующая » Кассо Л.А.
Понятие о залоге в современном праве
Глава IV. Римское залоговое право во ФранцииРядом с вышерассмотренными явлениями, встречаемыми в германских территориях, может быть, не безынтересно дать в виде контраста краткий очерк развития понятия о залоговом праве во Франции. Здесь еще до сих пор в этой области правовой жизни не наступил период реакции против романизации. римские начала, рецепированные не только в южной, но и в северной Франции гораздо раньше, чем в Германии, удержались почти всецело до настоящего времени: догмат акцессорности остался здесь нетронутым, и безгласность некоторых законных ипотек считается еще до сих пор во Франции необходимой опорой семейного строя[793].
Однако если обратиться к исходным моментам вещного обеспечения в древнейшем периоде правовой истории Франции, то там найдется сходство с германскими институтами соответствующего времени. На это сходство впервые указал в германской литературе Franken[794] и можно только пожалеть, что неоконченный труд этого преждевременно скончавшегося юриста до сих пор недостаточно оценен французскими историками права. В средневековой Франции, как и в древней Германии, одной из самых распространенных форм вещного обеспечения[795] является залоговое пользование, другими словами, отдача недвижимости кредитору с правом получения ее обратно по уплате занятой суммы должником. Такая вещь в руках залогодержателя называется большею частью gage, а также nans[796] и от этого последнего слова происходит слово nantissement, обозначавшее впоследствии обряд закрепощения залогового права на недвижимость. Сделка, путем которой передается пользовладение в обеспечение известной суммы, называется engagement или иногда engagiére и вполне соответствует германской т. н. ältere Satzung. Она содержит в сущности отчуждение экономической стоимости, чем и объясняется допущение выкупа со стороны родичей[797], так что вряд ли можно приписать[798] ее распространенность потребности обходить принцип неотчуждаемости земель, тем более что одновременно и параллельно с ней во Франции, как и в Германии, встречаются продажи с обратным правом покупки, имеющие также целью обеспечение долга[799]. Однако между vente á réméré и engagement остается та разница, что при первой сделке на приобретателя переходит право собственности, тогда как кредитор имеет на gage лишь обширное право пользования, и эта разница сознается уже юристами XIII и XIV веков[800].
Сходство между ältere Satzung и engagement обнаруживается в самом характере сделки: кредитор получает на руки эквивалент выданной им суммы и, потребляя собираемые с участка плоды, он тем самым удовлетворяется. Срок пользования может быть ограничен известными промежутками времени, по истечении которых прекращается право на получение плодов, или потому, что с этими сроками связано осуществление права обратного получения вещи в силу уплаты занятых денег залогодателем[800], или потому, что в это время совершается погашение капитальной суммы в силу накопления доходов плодоприносящей вещи. Но как бы ни оканчивалось это залоговое пользование[800], его отличительной чертой здесь, как и при Satzung, является отсутствие иска в пользу кредитора: последний не может требовать возвращения денег. Это последнее действие зависит от доброй воли должника, который только допускается к уплате, так что, если погашение долга покажется ему невыгодным, оставление вещи в руках кредитора является пределом его экономического ущерба. Ясно, что при подобной ограниченной ответственности здесь также не может быть речи об акцессорности залогового права в римском смысле: личный момент поглощается вещным[801]. Целый ряд кутюмов XIII века[802] прямо подчеркивают это отсутствие требования со стороны залогодержателя даже и в том случае, когда отданная в залог вещь не может по своей доходности считаться эквивалентом занятой суммы. Залоговое пользование как таковое являлось удовлетворением залогодержателя и это вполне соответствовало воззрениям того времени, когда кредиторы допускались преимущественно к собиранию плодов с недвижимости, а не к продаже оной[802]. Но engagement вел также к установлению окончательного правоотношения в пользу кредитора, когда было оговорено, что в случае просрочки за залогодержателем будет укреплена вещь, или когда последний брал на себя обязанность продать ее для погашения долга из ее стоимости[803]. Но и при такой форме вещного обеспечения, ведущей к удовлетворению из самой субстанции вещи, встречаются указания на то, что залогодержатель не имел права взыскания с остального имущества должника, если только стоимость заложенной вещи не была особенно гарантирована. Так по крайней мере решает Beaumanoir[803] в своих Coutumes de Beauvoisis, которые дают наиболее полную картину национального права северной Франции в XIII веке. В других же памятниках, хотя и более ранних, но подвергшихся тем не менее более сильному влиянию римского права, как Assises de Jérusalem[804], и, кроме того, в сочинениях юристов, старавшихся заменить туземное право чужестранным, как например, Livre de Jostice et de Pled[805], мы уже находим римские последствия продажи залога: излишек выдается должнику, а недоимка взыскивается с остального имущества залогодателя.
Очень возможно, что обязательность продажи для кредитора установилась раньше при закладе движимости[806]. Можно во всяком случае предполагать, что было время, когда и при этом роде engagement движимость, перешедшая в руки залогодержателя, исчерпывала его право взыскания[807]. Последним следом[808] этого, исчезнувшего уже в XVI веке, воззрения является положение Coutume de Bayonne[808], постановляющее, что случайная пропажа заклада в руках кредитора освобождает залогодателя от дальнейшего взыскания с остального его имущества. Это не что иное, как правило Саксонского Зерцала "VON Pfändern essenden den", вытекающее из предметно ограниченной ответственности залогодателя[809].
Залог на недвижимость в виде gage мог иметь двоякое значение: vifgage и mortgage. При vifgage плоды не только не заменяют процентов занятой суммы, но идут также в счет капитала, вследствие чего по истечении известного срока может наступить освобождение вещи от залогового бремени[809]. Такой залог в германском праве назывался Totsatzung, потому что при этом имелось в виду уничтожение долга. Наоборот, у французов залог назывался mortgage, когда он для должника как будто не существовал, когда он ему не оказывал никаких услуг, когда плоды, приносимые недвижимостью, не могли вырвать ее из чужого обладания[809]. В первой половине средних веков mortgage преобладал[809]; впоследствии ему пришлось идти вразрез с каноническими воспрещениями, так как он легко скрывал взимание чрезмерного роста.
Уже у Bouteiller[810], а впоследствии и у Loisel[811], мы находим в связи с определением mortgage указания на то, что такая сделка считается ростовщической, за исключением тех случаев, где mortgage служит только способом передачи недвижимости с целью сохранить право обратного выкупа: так например, при выдаче дочери замуж родителям разрешалось отдавать ей на правах mortgage дотальную недвижимость с тем, чтобы со временем заменить вещь деньгами[812].
Но на основании изречений Bouteiller и Loisel было бы ошибочно думать, что mortgage исчез из оборота Франции[813]. Он, как и vente á rénéré[813] и как подвид последней, известный под названием contrat pignoratif[813], остался весьма распространенной формой реального кредита. Мы находим его в целом ряде кутюмов, иногда в скрытой форме[814], вплоть до самой революции[814]. Этот mortgage является среди усиленной романизации остатком древних воззрений, по которым отданная вещь считается, если собственник не пожелает получить ее обратно, полным эквивалентом за занятые деньги. Интересно отметить, что mortgage во Франции, как и Erbpfandbesitz остзейского края, служил иногда чисто отчуждательным целям: кроме вышеуказанного случая из семейного права можно еще привести примеры mortgage, установляемого во избежание крепостных пошлин, взыскиваемых при продаже[815], и еще на mortgage, как на отчуждение, передающее право на участок с той особенностью, что это право считалось движимостью[815], тогда как собственность на тот же участок принадлежала бы к категории res immobiles; а ввиду существовавших еще ограничений в праве распоряжаться недвижимым имуществом для приобретателя участка было иногда очень удобно получить на эту вещь правомочие, подводимое под понятие о движимом имуществе[816].
После наступления нового режима в 1789 г. можно было ожидать со стороны законодательства другого отношения к кредитным сделкам, заподозренным в укрывательстве чрезмерного роста[817]. Однако даже в проекте Code civil пропущено залоговое пользование недвижимостью; оно было внесено в Кодекс[818] лишь впоследствии на основании замечаний некоторых апелляционных судов под названием antichrése и вместе с gage (закладом движимости) образовало титул: du nantissement[819], т. е. о залоге с передачей вещи кредитору. Antichrése Кодекса отличается от римской тем, что избыток доходов может служить погашению капитала, а от старого engagement тем, что если продажа, обязательная в случае неуплаты оставшегося долга[820], не дает полного удовлетворения кредитору, последний может, как всякий французский залогодержатель, обратить свое личное требование против остального имущества залогодателя. Французская практика не колеблется приравнивать эту форму залога к обыкновенной ипотеке и считать ее также акцессорной в римском смысле[820].
Если gage таким образом соответствует Satzung с передачей владения, то нельзя, с другой стороны, не отметить сходства т. н. neuere Satzung с obligation французского права. Под obligation - или впоследствии чаще obligation d'hypothèque - разумеется в средневековой Франции сделка, устанавливающая в пользу кредитора право на удовлетворение из стоимости известной вещи с оставлением последней в обладании должника. Необходимость такой формы залога достаточна для объяснения возникновения obligation помимо романистических влияний[821]; но несомненно, что на терминологию и построение самого института повлияли места римских источников, неправильно понятые. Попадающиеся в дигестах по поводу залога картинные выражения "RES obligata", "REI obligatio" навели, как видно, французских романизаторов[821] на мысль, что эти слова указывают на особого рода обязательство, которое заключается в том, что держатель вещи обязывается платить долг из его стоимости. За этим правомочием Beaumanoir и Bouteiller уже признают две главные гарантии залогового обеспечения: право преимущественного удовлетворения и право преследования вещи в чужих руках[822]. Таким образом видно, что сделка, устанавливающая залог на определенную (недвижимую) вещь - obligation en especial, - близко подходила к римской ипотеке и не могла не слиться с ней после усилившейся рецепции.
Но на практике сохранилась разница между римской и французской ипотекой в конструкции самого правоотношения несмотря на протесты некоторых юристов[823]. Практика XVI столетия стала считать право залогодержателя притязанием, направленным против обладателя заложенной вещи, в качестве такового: третье лицо, приобретшее заложенный предмет, рассматривалось как субъект, обязанный уплатить ипотечный долг, пока он не отказывался от обладания[824]. Это произвольное толкование термина "OBLIGATIO rei" не может объясняться исключительно непониманием римской ипотеки; нужно скорее думать, что подобное направление тоже вытекало из средневековых воззрений на обременение вещи как на долг, переходящий на каждого приобретателя. Интересно отметить, что иногда ответственным считался не только собственник заложенной вещи, но и простой detentor: так например, в Artois арендатор участка, обремененного залогом, отвечал за долг арендными платежами, которые в случае просрочки со стороны залогодателя поступали к залогодержателю: арендатор, конечно, мог освободиться от всякой ответственности путем оставления вещи[824]. Этим укоренившимся воззрением объясняются слова, повторяемые почти всеми кутюмами позднейшей редакции: наследники считаются лично ответственными за долги в размере своей доли "ET tout le pour hypothécairement"[824]. Здесь таким образом признается, что наследник из своего имущества обязан уплатить только часть долгов, соответствующую его доле актива; но если у него находится заложенная наследодателем вещь, он, как всякий владелец, обязан уплатить весь ипотечный долг, чтобы ее удержать. По отношению к заложенной вещи иск кредитора носит ипотечный характер; но тем не менее кутюмы, верные своей точке зрения, говорят здесь об ответственности наследника. Pothier[825], чтобы охарактеризовать положение наследника, в силу которого он является должником залогодержателя и тем не менее может избавиться от ипотечного взыскания отказом от вещи, выставляет[825] понятие об action hypothécaire personelle, которая в его глазах считается необходимой для выяснения обязательственного момента, но которая вряд ли может найти себе опору в римском праве. Наконец, нужно иметь в виду, что до сих пор в Code civil сохранились следы прежней конструкции: ст. 2168 и 2169[826] упоминают о том, что третье лицо обязано или платить долг, или оставить вещь, хотя в самом порядке взыскания теперь соблюдается разница при обращении к владельцу и при напоминании о долге залогодателю[826].
Возвращаясь к древней obligation мы, к сожалению, не можем при этой форме залога найти следы ограниченной ответственности, которая, как выше было указано, допускалась и при Satzung без передачи владения. Loyseau[826] в XVI веке уже с негодованием отвергает возможность сосредоточить право взыскания на одном только заложенном объекте. Такая точка зрения, конечно, объясняется ранней рецепцией римских начал даже в северной Франции. Но в данном случае играет несомненную роль и другой момент, а именно, самый объем залогового взыскания, установленный сторонами.
В памятниках XIII столетия мы встречаем изречения, из которых видно, что должник, вступая в обязательственные отношения с кредитором, упоминает об ответственности всем своим имуществом[827]. Очень вероятно, что эта оговорка была первоначально необходима для допущения взыскания против имущества, в особенности недвижимого; впоследствии же она повторялась, может быть, как установленная обычаем формула, лишенная существенной необходимости[828]. Но для нас интересно последствие, которое было из нее выведено: раз obligatio specialis означала обещание допустить абсолютное и преимущественное удовлетворение из определенной вещи, то и на obligatio generalis стали мало-помалу смотреть как на вещное обеспечение, распространяющееся на все имущество должника[829]. А ввиду того, что всякое обязательство должно было со временем влечь за собой имущественную ответственность, установилось предположение, что всякая личная связь между двумя контрагентами порождает генеральную ипотеку в римском смысле на весь актив должника[830]. У Bouteiller в Somme rural[830] мы читаем, что в "CHAMPAGNE assied s?y hypothéque obligé, est l?homme que aussitot Brie et". Понятно, что при такой конструкции не могло быть места для ограниченности права взыскания. Впрочем нужно заметить, что первоначально эта ответственность всем имуществом не носила характера залога в том смысле, что она не давала отдельным кредиторам право на преимущественное удовлетворение[831]. Лишь в XVI веке, благодаря усилиям юристов и главным образом Dumoulin[832], воспоследовало в этом отношении уравнение obligatio omnium bonorum и obligatio specialis. Невзирая на протесты некоторых, более строгих, романистов[833] во Франции укоренился окончательно обычай связывать генеральную ипотеку на все имущество со всяким обязательством, если только договор был заключен в присутствии представителя общественной власти и носил характер acte authentique[834]. Этому воззрению впрочем вполне соответствовало постановление ордонанса 1539 г.[835], снабжающее всякий долг, признанный должником, ипотечной силой[835]. Такое общее залоговое право, вытекающее из всякого нотариального акта, мы находим во Франции до конца XVIII века: в Code civil оно, однако, не перешло, но в нем ст. 2209 все-таки еще свидетельствует о прежнем положении. Эта статья[835] позволяет залогодержателю искать удовлетворения из остального имущества залогодателя лишь в случае недостаточности заложенной вещи или, другими словами, устраняет его взыскание от вещей, не вошедших в залоговое правоотношение, пока заложенный объект считается в состоянии погасить его требование. Здесь несомненный след прежней конструкции, устанавливающей в связи с каждым обязательством генеральную ипотеку на все имущество: вещь, specialiter заложенная, стояла на первом плане, а предметы, захваченные общей ипотекой, отвечали только in subsidium[835].
Понятно, что при вышеуказанном порядке в древней Франции ипотеки должны были размножиться in infinitum и одни только привилегированные, рецепированные из римского права, залоги могли создать более или менее серьезные преимущества среди этой массы безгласных обременений.
Можно сказать, что с XVI столетия во Франции водворилась окончательно римская ипотечная система с принципом безгласности, сопровождаемая плеядой законных залоговых прав. Принцип акцессорности проводится юристами XVII и XVIII веков в римском духе, и определения, выставленные в литературе, вполне соответствуют учению романистов[836]. Единственным конкретным следом германско-французских национальных воззрений в этой области является воспрещение ипотеки на движимость или по крайней мере воспрещение droit de suite[836] на эту категорию имущества, так как в некоторых территориях не исключена была возможность droit de préférence или преимущественного удовлетворения из движимости в силу залога[836].
Впрочем нужно отметить, что романизация не совершилась везде с одинаковой интенсивностью: известные в северной Франции территории под названием [836] выделяются среди остальных кутюмов, так как они сохранили вплоть до самой революции несмотря на стремления центральной власти[837] свой особенный порядок установления залогового права на недвижимость путем символического акта[838], который свидетельствовал о вотчинном правоотношении кредитора к определенному участку и завершался записью в ипотечные книги[838]. В этих территориях простая obligatio rei не могла создавать залогового права, и генеральная ипотека из acte authentique была в них немыслима, так как требовалось закрепощение отдельной недвижимости кредитору. Нужно прибавить, что судебная ипотека, вытекающая eo ipso из решения, не была рецепирована в pays de nantissement[839], и что большинство законных ипотек остались там неизвестными[840].
Потому и неудивительно, что ипотечные порядки этой части Франции могли в глазах дальновидных деятелей, как Кольбер, считаться образцовыми. Как известно, попытка министра Людовика XIV, направленная к вытеснению[841] римской безгласности в 1673 г., оказалась неудачной. Пришлось вернуться через год к старой системе[841], за которую выступил впоследствии канцлер d'Aguesseau[841]. В современной французской литературе встречаются упреки[842] по адресу последнего за то, что он не сумел оценить благотворную мысль закона 23 марта 1673 г. Он, как видно, отстаивал status quo, полагая, что внезапная публичность должна была поколебать основы поземельного строя и тем самым угрожать существованию государства, главной опорой которого являлось задолженное помещичье сословие[843]. Если притом иметь в виду, что до настоящего времени безмолвность ипотеки не устранена еще окончательно из Наполеонова Кодекса, то можно будет вывести, что принцип публичности, по-видимому, не особенно ценится нынешними соотечественниками Кольбера и что последние не имеют в сущности основания применять в данном случае чрезмерную строгость к маститому канцлеру прошлого века.
Прежде чем обратиться к дальнейшему ходу развития французского залогового права после 1789 г., нужно еще упомянуть о другом сходстве между древнефранцузским и германским правом, которое обнаруживается в учении о рентном договоре. В старейших памятниках северной Франции рента является в виде связи между двумя субъектами, из которых один определяется обладанием известным участком и платит в пользу другого установленный оброк. В случае неуплаты управомоченное лицо ищет свое удовлетворение на самом участке, присваивая себе плоды. Недостаточность последних дает ему право обращать свое взыскание против самой субстанции участка, который может быть отдан другому или возвращен неудовлетворенному рентополучателю[843]. Во всяком случае прекращение обладания рентодателя ставит конец обязательственной связи. В этих древнейших источниках не упоминается об ответственности рентодателя остальным имуществом[844]. Наоборот, мы видим, что объектом удовлетворения для рентополучателя является именно данный участок, так что, например, в случае двойственного отношения по двум участкам между теми же лицами управомоченное лицо может обращать свое взыскание только против того участка, на котором лежит недоимка[845]. Но, кроме того, встречаются сделки, где рентодатель гарантирует исправность платежей всем своим имуществом[846]. Из них можно вывести, что первоначально такая ответственность не была связана с понятием о рентных отношениях. Со временем, однако, такая оговорка стала повторяться, по-видимому, все чаще[846] и скоро сделалась ненужной, когда укоренился вышеприведенный принцип, в силу которого всякий acte authentique и всякое судебное решение порождали генеральную ипотеку на имущество должника[847]. Воздействие нормировки долговых начал на ренту объясняется тем, что последняя неоднократно во Франции, как и в Германии, играла роль кредитной сделки, и юристы называли ее тогда rente constituée в отличие от cens, censive, rente foncière, вытекающих из вотчинных правоотношений[847]. При rente constituée отношения контрагентов основаны на займе; уплачиваемый ежегодно взнос играет роль процентов за пользование капитальной суммы, которая в отличие от римского mutuum не может быть потребована обратно кредитором[848]. Вещный же характер rente constituée заключается в том, что лицо, обязывающееся платить проценты за полученную ссуду, обладает недвижимостью, которая гарантирует исполнение обязательства. Это сходство с ипотекой повело rente constituée к дальнейшему развитию[849]. Главную роль в этом преобразовании имел Dumoulin[850]: он выставил положение, что rente constituée может быть в качестве заемного договора обеспечена не только специальной ипотекой на определенную недвижимость, но вообще всем имуществом заемщика. Практика[851] присоединилась к его взгляду, и с этого момента устанавливается разделение rentes constituées на rentes volantes, т. е. простые заемные обязательства без специфического характера, и на rentes assignées или assignats, связанные с обеспечением определенной вещью[852]. Приравнение этих последних rentes к заемному обязательству, обеспеченному ипотекой, произошло уже в XVI столетии[853]. И интересно отметить в этом процессе явление, вполне соответствующее вышеприведенному эпизоду из истории французского залогового права. Практика стала смотреть на третьего владельца участка, обремененного посредством наложения rente constituée, как на обязанного субъекта: здесь проглядывало, хотя, может быть, и бессознательно, прежнее родство rente constituée с rente foncière. Последняя, как известно, считалась долгом, обременяющим каждого приобретателя данного участка, тогда как, наоборот, при взгляде на rente constituée как на ипотеку нужно было признать, что единственным должником являлся контрагент кредитора, получивший ссуду и обязавшийся к уплате ренты, а за владельцем нужно было признать только обязанность допустить взыскание со стороны рентополучателя или залогодержателя. Loyseau[854] в своем Traité du déguerpissement протестовал против этого смешения понятий, обнаружившегося в новейшей Coutume de Paris[855] и угрожающего распространиться и на другие территории[856].
Мы видим, таким образом, что и здесь rente constituée и hypothèque сходятся; несмотря на усиленную романизацию в них слышится еще отголосок средневекового воззрения на обременение вещи в смысле обязательства, лежащего на каждом отдельном владельце, и от которого последний мог избавиться оставлением вещи[857].
С началом революционного движения в 1789 г. заметно в правящих сферах Франции стремление к мобилизации поземельной собственности. Выражением этой любимой мысли Мирабо[858] являются ассигнации, обеспеченные стоимостью конфискованных церковных имуществ и курсирующие в обороте как носительницы поземельных ценностей. К тому же времени в национальное собрание поступил проект маркиза де Рефьер[859], предлагавший создание таких же поземельных бумаг для частной собственности, которые выдавались бы отдельным лицам в размере стоимости принадлежащих им недвижимостей и пускались бы потом в обращение путем передачи.
Это нововведение осуществилось лишь впоследствии вместе с Code hypothécaire 27 июня 1795 г. - 9 messidor An III[859]. В этом законе, выставившем необходимость записи всякой ипотеки и являющемся вследствие этого торжеством для pays de nantissement, мы находим рядом с акцессорной ипотекой[860] институт т. н. cédules hypothécaires, которые содержат обременение недвижимостей данного собственника в известном округе и выдаются ему на руки с оценкой, проверенной должностным лицом, которое за нее отвечает; собственнику же предоставлено пускать эти сédules в оборот по надписям для удовлетворения своих кредитных потребностей[861]. Таким образом, третьи лица приобретают залоговые притязания[862], которые в качестве таковых и без сопровождения главного требования[863] могут доставить предъявителю удовлетворение из недвижимого имущества без личной ответственности должника, выдавшего цедулу[864]. Это соединение личного и вещного элемента в одном праве, как при германской Grundschuld, является, несомненно, одним из наиболее интересных эпизодов в истории гражданского права революционного периода. Но cédules hypothécaires тем не менее не удержались[865]; в глазах публики они показались угрозой для права собственности[866], а Конвент отменил их, потому что нашел в них политическое неудобство, так как они могли дать эмигрантам возможность быстро реализировать или обесценивать свои поместья, подлежащие конфискации[867].
Новый ипотечный закон 1 ноября 1798 г. (11 brumaire An VII) уже не упоминает об этих обременениях на имя собственника, но твердо отстаивает момент публичности[868]. Однако при полной кодификации всего гражданского права в начале нынешнего века составители первоначального проекта нашли возможным вернуться к римской залоговой системе, действующей в территориях, называемых pays d'hypothèque в противоположность pays de nantissement[869]. Дальнейшее обсуждение обнаружило по этому вопросу два противоположных мнения: одни отстаивали старый порядок, установившийся в большинстве территорий до 1789 г.; другие предлагали сохранение принципов, выставленных законом 1798 г.[870] При окончательном составлении этого отдела Кодекса отчасти под влиянием замечаний некоторых судов[871] последовал компромисс по вопросу о публичности и специальности залогового права: была признана необходимость записи залогового права с исключением в пользу двух законных ипотек[872] и некоторых privilèges[873], сохранивших характер безмолвных обременений; а принцип специальности был во всей своей строгости применен лишь к добровольным ипотекам[874].
Несмотря, однако, на необходимость записи в большинстве случаев, ипотека в Code civil является правом, самый характер которого независим от этой формальности[875]. Последствия ипотеки по отношению к третьим лицам подчинены записи, но ипотека как таковая возникает здесь согласно римскому учению уже в силу сделки, закона или судебного решения[875].
Вообще чтение соответствующих статей Code civil может удовлетворить самого требовательного романиста не только потому, что Кодекс определяет ипотеку как вещное право в защиту определенного требования и поставленное вследствие этого в зависимость от последнего[876], но главным образом потому, что система ипотечной записи здесь не влияет на принцип акцессорности. Реестр, который ведется при окружном суде[876] и в котором сделки группируются не вокруг отдельного участка, а вокруг личности контрагента[877], считается публичным в том смысле, что заинтересованные лица могу требовать выписки[878] из него. Но по французскому праву этот реестр и его содержание не считается достоверным или, другими словами, его содержание не имеет по отношению к третьим добросовестным лицам значения обзора прав на недвижимости, соответствующего объективной истине. Таким образом, в выписках, выдаваемых хранителями ипотек (conservateurs des hypothèques), могут быть обозначены иногда залоговые права, числящиеся в реестре залогового права, которые на самом деле не существуют или потому, что удовлетворенный кредитор подал уже прошение о погашении, не отмеченном еще в книге[879], или потому, что обеспеченное обязательство уже уничтожено давностью[880]. В подобных случаях возможно приобретение цессионарием фиктивного залогового права, потому что оно лишено своего необходимого основания, т. е. личного требования; а, с другой стороны, нигде во французском праве не сказано, что такое залоговое право может даже в руках добросовестного приобретателя иметь юридическое значение[881]. Здесь именно обнаруживается строго выдержанная акцессорность системы Наполеонова Кодекса. Неудивительно потому, что французские догматики сравнительно мало останавливаются на юридическом характере ипотеки, будучи уверены, что она у них, как и в Риме, является вещным правом для обеспечения обязательства. Более затруднительна конструкция privilège уже потому, что этот институт обнимает и движимое имущество. Privilège, внесенное на недвижимость, дает droit de préférence и droit de suite; на движимость же может быть осуществлено только первое правомочие. Тем не менее большинство юристов[882] причисляют также privilèges на meubles к вещным правам на том основании, что и собственнику движимой вещи принадлежит вещное право на нее, хотя он в целом ряде случаев лишен droit de suite!
Определение характера ипотеки разделяет французских юристов только когда возникает важный в жизни вопрос о причислении ее к категории имущества, движимого или недвижимого. Господствующее мнение считает ипотеку только принадлежностью личного требования и относит ее в качестве таковой к движимому имуществу. Однако встречаются юристы[883], расположенные подчеркнуть вещный характер ипотеки как права на недвижимость независимо от ее подчиненной роли, и эти юристы относят ее к категории недвижимого имущества.
Очень возможно, впрочем, что в недалеком будущем теоретические рассуждения в этой области займут большее место во французской юридической литературе, чем до сих пор. Понятие о залоговом праве должно со временем измениться: необходимость конструкции права залогодержателя на страховую сумму, установленного законом 19 февраля 1889 г., уже вызывает исследования с чисто теоретическим характером[884] - явление во Франции редкое и, несомненно, отрадное; а, кроме того, ожидаемые расширения в области сельскохозяйственного кредита готовят, по всему вероятию, распространение понятия об ипотеке и на движимое имущество[884].
Но в общем до настоящей минуты трудно еще указать на большие перемены в учении о залоговом праве во Франции[885]. Особенно крепка еще необходимость акцессорности. Даже в отдельных институтах вещного кредита, излагаемых вне Кодекса, мы встречаем сохранившиеся романистические воззрения. В уставе Crédit Foncier прямо оговаривается личная ответственность залогодателя остальным имуществом в случае недостаточности заложенной вещи[885], хотя эта добавочная гарантия не принимается во внимание при оценке и выдаче ссуды.
Интересно впрочем отметить, что несмотря на это стремление[886] отождествлять залог в Crédit Finsier с обыкновенной ипотекой, практике приходится тем не менее сознавать, что право держателей закладных листов или obligations, выпускаемых Crédit Foncier, хотя и снабжено существенными преимуществами[887], но тем не менее отличается от обыкновенного добровольного залогового права тем, что оно не направлено против отдельного участка, а вообще против всего имущества кредитного учреждения[888].
Выше было указано на то, что и во Франции Monts de piété не рассчитаны на личный кредит заемщиков, что и было признано юриспруденцией[889]. Однако, когда в 1891 г. был издан закон о расширении круга ломбардных операций этих учреждений, законодатель счел нужным упомянуть и о личной ответственности ссудополучателя[890].
Приверженность французского права к романистическим формулировкам обнаруживается еще при залоге в товарных складах. Первоначальный закон[891] давал в случае просрочки держателю залогового свидетельства право выбора между залоговым взысканием и личным требованием против надписателя несмотря на то, что в торговых сферах многие высказывались против этой личной ответственности. Последняя в законе 1858 г.[892] отошла уже на второй план в качестве субсидиарной гарантии на случай недостаточности товара; ныне же в литературе уже раздаются голоса за ненужность вообще регресса против варрантодателя[893].
Только в морском праве во Франции можно привести пример взыскания по займу, сосредоточенного на одном лишь заложенном объекте. В главе I было уже отмечено смешение Nothbodmerei с foenus nauticum в XVIII веке[894]; при кодификации морского права в 1809 г. это смешение понятий, по-видимому, продолжалось, так что на основании первоначальной редакции ст. 216 Code de commerce нельзя было определить объем ответственности судохозяина по займам, заключенным во время плавания под обеспечение корабля и груза[895]. В 1841 г. последовало дополнение этой статьи, и теперь несомненно[895], что в французском праве существует рядом с contrat à la grosse[895] в смысле foenus nauticum и рядом с обыкновенной акцессорной ипотекой[896] корабля бодмерея в германском смысле, т. е. залог корабля с возможностью для хозяина избавиться от дальнейшей ответственности путем отказа от судна и фрахта.
Но в общем можно сказать, что предметно ограниченная ответственность мало популярна во Франции[896]. В этом удержании римского взгляда на залоговое право как на гарантию, не устраняющую права на удовлетворение из остального имущества, некоторые французские публицисты усматривают особенность национального характера[896] и стараются по этому поводу провести контраст между германскими и латинскими правовыми воззрениями! Можно было бы выразиться в более общих терминах и заметить, что в этой области непопулярны в глазах французской публики вообще всякие нововведения. Но особенно опасными считаются cédules hypothécaires в роли залоговых квитанций, выдаваемых на имя собственника. Попытка Decourdemanche в конце 20-х годов реабилитировать эту форму реального кредита не нашла сочувствия.
Эта мысль излагалась в составленном им проекте ипотечного Кодекса[897]. В начале 40-х годов однако вопрос о реформе залоговой системы Кодекса вышел из сферы чисто литературных рассуждений, когда правительством была предписана соответствующая enquête: она не оказалась благоприятной для действующего права: все запрошенные юридические факультеты и апелляционные палаты (за исключением двух) высказались за возвращение к абсолютной публичности закона 1798 г.[897] Только что начавшиеся подготовительные работы были прерваны февральской революцией 1848 г.; они возобновились в 1850 г. и обещали уже привести к желанным результатам[898], когда наступил наполеоновский режим, положивший конец этим стремлениям. Вскоре последовавшее учреждение Crédit Foncier показалось достаточным благодеянием для поземельного кредита, и действующая ипотечная система нашла к тому времени еще защитника, вероятно, последнего, в лице официального юриста Второй Империи - Troplong'a[899].
В 1891 г. при министерстве финансов была назначена комиссия с целью пересмотра французского cadastre, давно уже не соответствующего фактической жизни[900]. Эти работы должны были подготовлять реформу поземельной регистрации[901], и для начертания главных положений будущего ипотечного законодательства была образована особая sous-commission juridique. Весьма интересны протоколы заседаний этой подкомиссии: они во всяком случае свидетельствуют скорее об остроумии и талантливости отдельных членов, чем об их подготовленности. Необходимость достоверности крепостного реестра не была признана комиссией[901], особенно после того как выяснилось, что нужные для этого топографические работы связаны с миллионными расходами[902]. Денежный вопрос[903], как видно, послужил главным препятствием для предполагаемых в области крепостной регистрации реформ, и труды юридической, как и технической, подкомиссии не дали осязательных результатов.
В настоящее время с 1896 г. внесен в Сенат проект ипотечной реформы более скромных размеров[903]. Он не касается порядка регистраций вещных прав на недвижимость, а содержит только уничтожение судебной ипотеки и строгое проведение принципа публичности и специальности[904]. Но и это простое завершение положений, высказанных уже в Кодексе, считается в глазах многих опасным нововведением; так например, съезд домостроителей успел уже высказаться против проекта и за сохранение судебной ипотеки и безгласности законных залоговых прав[905].
На этом примере лишний раз подтверждаются консервативные наклонности французского народа, внутренняя жизнь которого мало поддается воздействию политических колебаний, касающихся только одной поверхности общественного строя. Но в данном случае часть ответственности несет юриспруденция, которая занималась исключительно толкованием одного Кодекса. На эту работу пошла вся сила юридического мышления целого народа в течение века. Даже те писатели, которые относятся скорее критически к постановлениям кодекса, тем не менее не выходят из рамок, им выставленных. Такой характер науки права не мог не вызвать убеждения в публике, что Code civil закончил надолго, если не навсегда, правовое развитие страны. через несколько лет будет праздноваться столетний юбилей этого законодательного памятника, и тогда, может быть, наступит время для действительной оценки его заслуг не только перед наукой, но и перед самым гражданским правом современной Франции. Бельгийские писатели[906], которые обращаются с Кодексом свободнее, чем французские[906], уже отметили, что неподвижность системы, основанной на памятнике 1804 г., неоднократно задерживала ход экономической жизни. Для юриста возникает другой, не менее интересный вопрос: не задержала ли кодификация также юридического развития во Франции, стиснув правовые институты расшатанного и расслабленного общества в слишком неподвижные рамки? Если на этот вопрос получится утвердительный ответ, то достойными зависти явятся, может быть, те французы, которые живут на острове Джерси под английским скипетром[906] и пользуются до сих пор Coutumes de Normandie XIII века.
Примечания:
|
